— Не успели тронуться, а уже останавливаемся. Плохая примета.

— Примета! — воительница подняла к небу глаза — синие, как полумесяц на скуле. — А я думала, что я суеверна, Оркки Лис.

Тойву взмахнул ладонью.

— Телеги останавливать не будем, — сказал он Совьон, — но раз женщины считают столп оберегом, я не могу лишить девушку его защиты. Возьми её к себе на коня и поезжай быстрее нас.

— Попытается улизнуть…

Тойву повернулся и смерил Оркки тяжёлым, многозначительным взглядом.

— Не попытается.

Раз Тойву решил, значит, никакой опасности не грозило. Но Совьон он отпустил только когда смог самолично разглядеть Шестиликий столп, а Оркки, не доверяя, двинулся следом за воительницей. И увидел, как из повозки выглянула драконья невеста — лиловое покрывало соскользнуло ей на плечи.

Оркки бы не назвал её красивой. Чересчур полная, с тёмно-русыми волосами, заплетёнными в две переброшенные на грудь косицы. Местами на щеках, шее и пальцах её белая кожа потрескалась и пошла розово-красной коростой — от мороза. Но всё это Оркки заметил потом. Сначала были молочного цвета глаза. Без зрачков и прожилок, заволоченные мутноватой кипенной дымкой.

Бельма.

Сердце Оркки Лиса болезненно сжалось.

Он не помнил, как, ударив коня пятками, воротился к Тойву, как потемнел от гнева, скривился от ужаса и хотел было взреветь, словно дикий зверь. Но многолетняя выдержка не позволила ему это сделать — люди бы встревожились. Он рванул поводья, приблизился к лицу Тойву и зашипел, брызжа слюной:

— Слепая! Мы, дери тебя твари небесные, везём Сармату слепую! — он чудом не сгрёб его за шкирку. Но сейчас Тойву не его друг, а глава отряда, и дело бы не кончилось обычной дракой. — Бельмяноглазую невесту, калеку, которая… Как ты допустил такое?

Он мог бы догадаться, что девушка не была так проста. Мог бы, но Тойву, продолжая смотреть рассудительно и спокойно, не торопился оправдываться, и тем привёл его в настоящее бешенство.

Оркки Лис захохотал свистяще, горлом.

— Птицы, собаки, женщины… За кем я сегодня ни наблюдал. А у нас в телеге слепая, которую мы отдадим Сармату, не успеет начаться зима. Дракон ничего от нас не оставит, ничего, всех перемолет, всех сожжёт, — смех его стал страшен и тих, и слышал его один Тойву. — Да помилуют нас боги. Их щедростью Сармат сам окажется слепым — или простит такой плевок в свою сторону.

Но казнил он и за меньшее.

— Ты закончил? — Тойву откашлялся. — Её счастье, что она слепа. В чертогах Матерь-горы весь свет из сарматовой глотки.

— Плевать мне на её счастье. Я еду не ради девок, а ради Черногорода, — чтобы не сорваться на рык, Оркки закусил костяшки пальцев. — Значит, слушай. Скажу своим молодцам, и они умыкнут чью-нибудь смазливую дочурку из первой захолустной деревушки, и…

— Не смей, — прочеканил Тойву. И добавил беззлобно, но решительно: — Если поступишь по-своему, убью.

Над ними распростёрлось бесконечно высокое небо, перетянутое нитями облаков. Позади — Черногород, впереди — мили опасного, долгого пути. Но тяжесть отвалила от души Оркки, и, засмеявшись, мужчина погладил остроконечную пшеничную бородку. Он знал, что делать, хотя убедил Тойву в обратном.

— Поглядите-ка, — по-медвежьи проворчал предводитель. — Смешно ему. Ничего и знать не знает, а смеётся.

Не убьёшь ты меня, Тойву, подумал Оркки Лис. Все Княжьи горы за твоей спиной переверну, а не убьёшь.

Две женщины скакали на одноглазом коне к легендарному Шестиликому столпу, и ворон кружил над их головами.

***

Рацлава поняла, что в Божьем тереме её опоили маковым молоком — чтобы не начала вырываться и рыдать. Своё тело она ощущала смутно, будто чужое, и все запахи и звуки текли мимо неё так медленно, что, казалось, она могла задержать их между пальцев. Шестиликий столп пах смолой и железом, тонкими цветами, проросшими сквозь древесную кору. Горячее сердце в груди вороньей женщины стучало в ритм птичьего крика. Конь рыхлил землю, отдающую талой водой и хрупкими пожухлыми листьями, готовыми рассыпаться в руках.

Пальцы Рацлавы скользили по шершавому столпу, обводили вырезанные лица шести княжон. Щёки, губы, кольца кос. Выпуклые глаза. Поглаживали расщелины, из которых вились цветы, и осторожно сбивали налёт инея.

— Ты знаешь эту историю? — ровно спросила воронья женщина. Затылком Рацлава ощущала её тяжёлый взгляд, похожий на нависший над ней боевой молот. Она бы никогда от неё не сбежала. И никакая сила не смогла бы её выкрасть. Драконья невеста, сарматово сокровище — Рацлава не знала, что с холмового спуска Шестиликий столп виден как на ладони. Случись что, предводитель, хитрый человек и их люди метнулись бы к девушке быстрее ветра.

— Шесть сестёр-княжон, рождённые одной матерью от разных отцов, убили своих нежеланных женихов в ночь после свадебного пира. За это их выслали из Черногорода и заживо закопали в Белой яме, — голос Рацлавы даже не дрогнул — из-за макового молока. — А княгиня поседела от горя и стала первой вёльхой-колдуньей.

Вёльхи знали травы и зелья, крали младенцев и гадали на костях, жили триста зим на глухих отшибах. Когда они умирали, люди закапывали их подальше от деревень и рек, а сердца отдавали зверям. Колдовства вёльхи боялись не только такие суеверные воины, как Оркки Лис. Все верили, что если вёльха дотронется до оружия, следующий бой станет последним.

— Верно, — согласилась за её спиной воронья женщина. Позже она назовёт своё имя. А ещё позже Рацлаве расскажут, что история Совьон давно обросла легендами. Никто не знал, откуда она пришла и зачем, лишь как-то вечером появилась в Медвежьем зале и положила свой меч под ноги черногородскому князю. Неизвестно, что было дальше. Одни говорили, её заставили сразиться с огромным горным медведем, похожим на того, что скалился со знамён Мариличей. Другие — ей велели дать бой дружинникам, и Совьон одолела всех, кроме княжьего любимца Тойву.

— Нам следует поторопиться.

Рацлава выдохнула и отвернулась от Шестиликого столпа. Потёрла покрасневшие от мороза костяшки пальцев и закуталась в мягкое покрывало — она никогда не касалась такой дорогой ткани. И у неё никогда не было таких платьев — расшитых тонкими нитями, с рядом пуговиц от груди до подола. С длинными, почти до самой земли рукавами. Не было и украшений дороже приданого всех её сестёр.

Совьон шагнула к Рацлаве, но замерла прежде, чем взяла за руку. Она неосознанно протянула пальцы и дотронулась до костяной свирели, висевшей у неё на кожаном шнурке. И тут же осеклась.

— Извини, — Совьон сжала пальцы в кулак. — Это твоя вещь? Она очень… необычная.

Рацлава вздрогнула бы меньше, если бы Совьон раскроила ей грудь и вытащила сердце. Не помогло даже маковое молоко: ладони намокли, а в горле застрял шершавый ком.

— Моя, — выдавила девушка. — Единственное, что мне оставили.

Совьон подсаживала её на большого хрипящего коня, а Рацлава, пусто глядя в заволоченную туманом даль, не понимала, почему кожа воительницы показалась ей мертвенно-холодной. Словно железо.

— До меня доходил слух, что черногородскому воеводе понравилась твоя игра на свирели, — уронила Совьон, ставя ногу в стремя. И заметила, что Рацлава тут же вцепилась в холку грозного вороного. — Видимо, это было правдой.

…Чего пастушья дочь боится больше, чем дракона?

Трудно было найти коня быстрее и выносливей, чем страшный, с отрезанными губами, верный спутник Совьон. Он легко, будто не чувствуя на себе никакой ноши, взобрался на холм, к каравану из повозок и вьючных лошадей — они были нужны не только на случай, если чья-то лошадь охромеет. В горах телега с припасами могла сойти с пути и сорваться в пропасть. Её могло накрыть обвалом. Провизию не стоило держать в одном месте — и так же Оркки Лис думал о сокровищах.

Ещё в Черногороде Тойву пригрозил отрубить пальцы всякому, кто рискнёт к ним прикоснуться. Но на первой ночной ставке Оркки Лис залезет в телегу и перенесёт часть дани в тюки с едой. Тойву, конечно, узнает об этом следующим утром. И Оркки, конечно, останется с целыми пальцами.